Меня разбудил солнечный луч, пробившийся сквозь куцую занавеску. Ольга, посапывая, спит рядом.
«Господи, что же я наделала! — подумала я. — Что же теперь будет!»
Я тихонько поднялась с кровати и прошла в комнату.
В комнате сидел молодой человек, одетый в костюм-тройку, несколько старше тех, что были ночью, лет двадцати на вид.
— Доброе утро, Евгения Владимировна! — произнес молодой человек. — Как спалось?
— Можно я оденусь? — я неуклюже прикрылась руками. — Я стесняюсь.
— Это невозможно, — сказал молодой человек. — Вы сожгли свою одежду сегодня ночью на костре.
— Как? — изумилась я. — Этого не может быть.
— Я вам клянусь! — сказал молодой человек. — Мои друзья пытались вас отговорить, но безуспешно. Вы еще пытались пописать на огонь, но, слава богу, вас отвлекли на более приятные занятия.
— Странно, — сказала я. — Я ничего не помню. Неужели, так подействовал коньяк, который вчера днем мы выпили с Ольгой.
— Разрешите представиться, — молодой человек встал и поцеловал мне руку. — Филипп Модестович Леруа, внук небезызвестного вам продюсера Леруа.
— Очень приятно! — сказала я. — Какими, собственно, судьбами?
— Видите ли, Женечка, вы, кстати, не против, чтобы я так к вам обращался, — Филипп Модестович сел на стул и перекинул нога на ногу.
— Не против, — сказала я и присела на краешек второго стула.
— Так вот, дорогая моя Женюлечка, сия грустная история началась в прошлом веке. Бабушка моя, талантливая молодая пианистка, находясь на гастролях в городе Париже, понесла от подающего надежды продюсера юного тогда дедушки Леруа. Дедуля, удачно воспользовавшись временами «холодной войны» повел себя как отъявленный негодяй. В ответ на запрос советского посольства о признании отцовства сообщил, что с бабушкой моей не знаком, в интимные связи с ней не вступал и вообще это все провокация спецслужб. Поэтому папа мой Модест вырос человеком нервическим, падким к экспроприации чужой собственности и, пребывая в колонии общего режима в старинном русском городе Рязани, изнасиловал мою будущую матушку, санитарку лечебной части вышеозначенного учреждения, чем полностью подтвердил теорию дурной наследственности господина Ломброзо, которую вы, замечательная моя Женатюшечка, разумеется, не читали.
— Не читала, каюсь, — сказала я. — Я сочувствую вашему горю. Но при чем здесь я?
— Сейчас поймешь, овца тупорылая, — сказал Филипп Модестович. — Так вот, сижу я себе в городе Рязани, в комнатенке в коммунальной квартире, с больной матушкой на руках, собираюсь на работу на чугунолитейный завод. И тут письмо, большой такой конверт, с заграничным штемпелем. А в конверте письмо, от любимого, блин, дедушки, пидораса из пидорасов. Я прочту отрывок, — Филипп Модестович достал из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги.
«Денег тебе не пришлю. У меня столько внучат по миру, что на всех не напасешься. Да и у самого жопа жопская. В бандероли, которая должна прийти вместе с письмо, кинопленка. В Москве, в девяностом, когда снимали эту порнуху с русскими блядями, первый раз попробовали скрытую съемку. Техника была не идеальная, но для того времени самая лучшая. Посмотри, что можно сделать. Среди тех девок, что снимались, были неглупенькие, возможно, они удачно вышли замуж».
— Что вы хотите от меня? — сказала я.
— Пленка, действительно, была рухлядь, — сказал Филипп Модестович. — Но мои друзья, Игорь и Костя, вундеркинды. Поколдовали, в цифру перевели, я всех этих мудрёных терминов и не знаю. Но результат получился неплохой. Не пора ли отсосать?
— Что? — я дернулась от неожиданности.
— Я говорю — в рот возьми, — сказал Филипп Модестович и расстегнул ширинку. — Я тебе железный, что ли, перед голой бабой витийствовать.
Я сорвалась с места и обняла его член губами.
— Всего каких-то пятьдесят тысяч долларов, — Филипп Модестович постукивает пальцами мне по темени. — Сраных пятьдесят тысяч, для твоего мужа пустяк.
— Он жадный, — я поднимаю голову. — У него прошлогоднего снега не допросишься. Он не даст.
— А репутация? — Филипп Модестович. — Репутация дороже стоит.
— Плевать ему на репутацию, — я нежно дрочу член Филиппа Модестовича. — Скажет, что жена блядь, актриса, он не был в курсе. Разведется, еще и дочку отберет. Он такая сволочь, вы даже не представляете.
— Жаль, — в голосе Филиппа Модестовича звучит искреннее сочувствие. — Придется тебя выбросить на помойку.
— Не надо, — я смотрю на него умоляющими глазами. — Я все буду делать, все, что захотите.
— Старовата ты, куколка, — Филипп Модестович поднимает пальцем мой подбородок. — Я за эти деньги, знаешь, сколько молоденьких целок куплю.
— Пожалуйста, — я нежно облизываю ему член. — Я буду стараться!
— Ну, посмотрим, — Филипп Модестович ставит меня в позу «страуса», втыкает член в задницу и ведет к спальне. — Чем там у нас Олюшка занимается?
Я лбом открываю дверь и вижу Ольгу, которая прикрыв глаза и охая, прыгает на хуе моего мужа.
Я плыву в бассейне с мочой. На медицинской кушетке мой муж и высокий худой старик «в два хвоста» ебут Ольгу. Филипп Модестович сидит на троне и пьет шампанское.
— Это, конечно, не шампанское, — говорит он. — Но очень полезно для кожи. Называется уринотерапия.
— Да, мой господин, — говорю я и ныряю с головой.
Когда я выныриваю, мой муж сосёт хуй Филиппу Модестовичу.
— Конечно, куколка, — говорит Филипп Модестович, — было бы наивно полагать, что в наше бессовестное время твой рогатик заплатит за твои грехи молодости. Использовал бы для пиара, а то и казбеков каких наслал бы. Да, Серюня?
Муж мычит и несогласно мотает головой.
— Хороший мальчик, — Филипп Модестович кончает ему в рот. — Иди покамест отдохни.
Ольга занимает место в ногах Филиппа Модестовича.
— Все же женский ротик мне как-то приятнее, — говорит он. — Впрочем, продолжу. Требовалось нетривиальное решение и я горд, что мои мальчики такое решение нашли.
— Это
мои питомцы, — говорит высокий худой старик и мочится в бассейн.
— Разумеется, Яков Моисеевич, — говорит Филипп Модестович. — Без вас вообще бы ничего не было, даже сотворения мира. Позволь, я тебе представлю, куколка — Яков Моисеевич Бершензон, заслуженный учитель и наркоман от бога, последние сорок лет не слезает с кокаина.
— И с герыча! — важно произносит Яков Моисеевич. — Я натяну в попку Женюлю?
— Конечно, — говорит Филипп Модестович. — Киса, на абордаж!
Я вылезаю из бассейна и сажусь на хуй Якова Моисеевича. Хуй у него, на удивление, крепкий и ровный.
— Старый пидор Бершензон, — говорит Филипп Модестович, — сразу разглядел в мальчиках задатки гениальности и запустил их по единственно верному пути — расширению сознания с использованием психотропных веществ. Результат не заставил себя ждать.
— Как интересно! Как интересно! — я взлетаю и падаю на волнах оргазма.
Ольга, чавкая, глотает сперму Филиппа Модестовича и прыгает в бассейн. Волна мочи окатывает меня.
— Я был в шоке, — сказал Бершензон, — когда первый раз мальчики прочитали мои мысли. Я даже хотел их убить, но я не изверг, я не могу убивать детей.
— Это благородное занятие скромный учитель предложил мне, — сказал Филипп Модестович. — Он сказал мне, ты сам урод и сын урода, а я тебе денег заплачу — двадцать тысяч рублей.
— Я ошибался, прости, — сказал Бершензон.
— Избавить род людской от демонов дело достойное, подумал я, — сказал Филипп Модестович. — Но двадцать тысяч как-то маловато.
— Извини, больше не было, — сказал Бершензон. — Наркотики нынче дороги.
— И как же вы поступили? — Ольга вылезла из бассейна. — Я отсосу у женюлиного мужа, очень мне его хуй понравился.
— Валяй, — сказал Филипп Модестович. — Я придумал противоядие. Когда Игорь и Костя играют в шахматы, они думают только об игре. Все остальное время их надо кормить наркотой и лишь на краткий миг давать возможность прочитать чужие мысли.
— Как просто! — воскликнула я, кончив в сорок седьмой раз. — Я люблю тебя, мой господин!
— Но это еще не всё! — недовольно пробурчал Яков Моисеевич. — Ты все время задвигаешь меня, Филипп.
— Не ссы, дедуля! — расхохотался Филипп Модестович. — Серюнина попка никуда от тебя не денется!
— Вот любишь ты все свести к физиологии, — сказал Бершензон. — Это возрастное, пройдет. Я учитель химии и я изобрел препарат, с помощью которого мальчики внедряют в чужие головы нужные мысли.
— Кажется, это называется зомбирование, — сказал Филипп Модестович. — Вот наглядный пример. Ольга, отползи!
Ольга выпустила из-зо рта член моего мужа и легла рядом с троном.
Сережа встал на четвереньки и захныкал: «Я колобок, я колобок! Я хочу лизать вонючие яйца Бершензона».
— В качестве побочного явления, — сказал Филипп Модестович, — у пациента пробуждаются самые потаенные желания. Например, сокровенным желанием твоего мужа было сделать тебя всенародной блядью. Что и было с блеском исполнено всей честной компанией. Ты рад, Серюня?
— Да, — Сережа первый раз посмотрел на меня. — Очень.
— А какое самое сокровенное желание у меня? — спросила я.
— Ты сейчас сама увидишь, — сказал Филипп Модестович.
На стене загорелся огромный экран. Я возвращаюсь из театра по бульвару, идет теплый майский дождик, я раскрываю зонтик и улыбаюсь прохожим.
— Кто это? — спрашиваю я.
— Это ты, — говорит Филипп Модестович. — Вторым величайшим открытием мальчиков является то, что они могут раздваивать людей. Ты сейчас и здесь и там одновременно.
— И что я буду делать? — я слезаю с хуя Бершензона.
— Не знаю, — говорит Филипп Модестович. — Этого не знает никто.