Ясно, что их возня «мешала нам с Мишкой спать». Но наши угрозы были все занудней, да и девчонки, отозвавшись: «хорошо-хорошо!», сами шушукались: пацаны просто бурчат — можно не обращать внимания.
Прошло около часа. Я решил, что пора. Наш спектакль был почти закончен. Оставался только маленький финальный акробатический этюд, и потом мое длинное соло в конце. Я сказал: «все, вы как хотите, а я сплю».
Это был условный сигнал. «Последний раз предупреждаю: сейчас получите!» — подхватил Мишка. И почти сразу с кровати голышек раздалось дикое ржание: услышав Мишкину реплику, наши актриски с двух сторон защекотали и затискали Наташку.
Мишка тоже встал, почти натурально зевая и ругаясь. Мы подошли к голышкиной кровати и сдернули с них одеяло.
Лежащая с краю Ленка навалилась животом на Наташку, вцепилась в нее руками и закинула ногу. Выглядело это так, будто она уползает от нас, но на самом деле она принимала удобную для Мишки позу. Тот сразу же ухватил Ленку в «подъемный кран» (просунул одну руку ей между ног — так, что ладонь легла на письку, другую поперек сисек) и потащил Ленку из постели. Она заболтала ногами, запищала сквозь смех, и отпустила Наташку только когда та оказалась на краю кровати — чтобы мне лишний раз не тянуться.
Я сразу выдернул истошно вопящую Наташку с постели, обняв поперек живота, прижал к своему боку, и пошел к выключателю. Она висела у меня подмышкой вверх спиной, попкой вперед, и на ходу я отвесил голышке два-три несильных шлепка: «да что же это такое? Устроили концерт среди ночи! По-человечески не понимаете, когда вас просят?» Мишка в это время уже укладывал Ленку в свою кровать, ругаясь на чем свет стоит.
Я волок малышку, а сам в это время думал, что все повторяется в этом мире: год назад у меня подмышкой точно так же брыкалась и пищала Ленка — в наш первый с ней день…
Выключив свет, я сунул Наташку в свою постель под стенку и залез сам, продолжая ее держать. Свободной рукой укрыл нас одеялом, перевернулся на спину, и… отпустил малышку. Да, отпустил. «Теперь — носом к стенке, и чтобы через минуту ты уже спала! Я проверю».
Наташка давно перестала понимать, как себя нужно вести и что нужно делать. Весь вечер мы раскатывали ее, как на качелях — от уверенности, что она попала в пещеру разбойников до такой же твердой убежденности, что она дура, и все страхи себе придумала сама…
Вот и сейчас: только что она видела, как Мишка схватил Ленку за письку и сиськи, сама она была позорно отшлепана, вот-вот с ней должно было случиться что-то еще страшнее — и вдруг Наташка очутилась на свободе. Оказалось, от нее не добивались ничего, кроме того, чтобы она дала поспать.
Я лежал на спине, пошире раскинув ноги, и ждал, пока Наташка пыталась собрать мысли в кучу. Спокойно ждал, потому что на сто процентов знал, что голышка сделает сейчас — не может не сделать. И я не ошибся.
Наташка в который раз за вечер убедилась в своей безопасности. Увидела, что на самом деле к ней никто не пристает и не приставал. Ситуация оказалась совершенно нормальной, естественной и привычной для нее: это Наташка плохо себя вела, а старшие воспитывали ее и требовали послушания. И она успокоилась.
А когда успокоилась — поняла, что от нее хотят, чтобы она сейчас уснула под одним одеялом с мальчишкой (ужас!) совершенно голой (кошмар!) , может быть, случайно обнять его ночью во сне (и подумать страшно!) … Пережить такие страсти Наташка, конечно, не могла. И она решила рискнуть.
Я почувствовал, как голышка завозилась, и приготовился. Чтобы смыться, она должна была перелезть через меня. Это мне и было нужно.
Я дождался момента, когда девчонка оказалась на четвереньках надо мной и уже собралась лезть дальше — то есть, начала снова разводить ножки. Ноги у меня были разбросаны чуть ли не по всей кровати, поэтому обе Наташкины коленки стояли между ними. Руками она упиралась в постель по обе стороны от меня.
Тренировки на Ирке и Ленке не прошли зря: сейчас я все сделал буквально в секунду.
Резко разведя руки, я подбил голышкины ручонки влево и вправо. Лишившись опоры, она упала мне на грудь, а ее ручки распахнулись в стороны, как самолетные крылья. Я сразу набросил на них поперек свои, прижав к себе Наташкины ручки у самых ее плеч. Малышкины лапки были зажаты практически у меня подмышками. Мокрощелка могла шевелить ими, но в любом случае они так и оставались торчащими в стороны — то есть, бесполезными. А мои руки при этом остались почти полностью свободными!
Одновременно я согнул ноги в коленях, мои ступни встали на простынь между Наташкиными щиколотками. И тут же, не отрываясь от простыни, скользнули между ножками девчонки вверх, к головам кровати, разводя голышкины коленки шире. Как только я прошел эти коленки, то развернул ступни (чтобы пальцы ног смотрели в разные стороны) , и — все так же продолжая прижимать их к простыне — стал разгибать ноги: мои ступни теперь двигались в ноги кровати и в стороны. Так я верхними сводами стопы толкнул коленки голопопика, заставив ее одновременно и разогнуть, и развести шире ножки. Наташка упала на меня и пузиком, а мои ноги оплетали и держали ее ножки — причем, движением ног при желании я мог раздвигать мокрощелкины ножки так широко, как только захочу.
Рассказ вышел длинным, но на самом деле все произошло мгновенно: только что Наташка переползала через меня, — бэмс! — уже плюхнулась сверху и затрепыхалась, еще не понимая, что вырваться из такого захвата не сможет никак.
Опомниться голышке я не дал. Сказал: «ну все, вот теперь ты меня достала!», откинул одеяло и, продолжая ее держать в той же позе, от всей души отшлепал обеими руками.
Наташка верещала зайцем, возила руками по постели, пыталась дрыгаться и после каждого обжигающего шлепка отдергивала попку вбок, услужливо подставляя ее мне под другую руку.
Кто-то, глядя на ее кривые ноги, огромный нос и жиденькие волосы, может
сказать, что она несимпатичная.Другие, заметив ее врожденные косоглазие
и лопоухость, даже скажут, что она некрасива.Но они просто не видели ее
улыбки. Ее улыбка меняла все первоначальное мнение о ней.Она делала ее
просто отвратительной!
Я крепко, по-настоящему, отлупил мокрощелку: «сколько ты еще вышивать будешь? Сколько тебя просить можно? Что ты не угомонишься никак?» и оставил в том же положении, не отпуская.
Голышка ревела взахлеб, совсем по-детски. Я дал ей порыдать еще несколько минут, а потом стал осторожно и ласково гладить по спинке: «ну все, уже все… успокойся… что ж ты такая непослушная… дурочка ты моя маленькая… «.
Всхлипывания становились потише. Я ласково перебирал пальцами Наташкины позвонки, нежно (но не щекотно) пересчитывал ребрышки, а сам раздувался от гордости: план мой сработал на все сто, остались мелочи (но теперь мне Наташка уже никак не сможет помешать довести его до конца) . А главное: мне не пришлось ее ломать, уничтожать, пригибать ниже плинтуса — как обязательно сделал бы на моем месте Мишка. Не пришлось, потому что к этому моменту, в результате сегодняшнего спектакля, в глубине души Наташка уже признала наше право ее воспитывать. И наказывать за непослушание. Как бы ей ни было сейчас обидно и больно, как бы она на меня не злилась — но понимала, что получила за дело. А значит, для нее это не стало катастрофой, хотя и заставит слушаться побольше.
Я запустил руки ей в волосы, погладил по голове, и перекатил эту головку, чтобы достать до обоих ушей. Крепко ухватив за уши, поднял Наташкину башку и стал по очереди целовать в зареванные глаза, продолжая нести какую-то ласковую ерунду.
Под краем матраса (так, чтобы я мог достать, не выпуская девчонки) , у меня была заранее приготовлена пара-тройка нужных по сценарию вещей. Сейчас я нашарил там носовой платок, осторожно вытер Наташке нос и заставил высморкаться.
Потом стал целовать в мордашку, — нежно, как целуют маленьких детей, — никуда конкретно не целясь, а руками по очереди стал ее сверху вниз гладить по спинке: начиная от самой шейки и спускаясь к пояснице.
Наташка почти успокоилась и только иногда всхлипывала. «Отпусти!» — попробовала выдернуться из моего захвата она.
«Нет», — продолжая ее гладить, ласковым тоном ответил я, — «ты ведь маленькая врушка. Опять пообещаешь, что ты себя будешь хорошо вести, я тебя отпущу, а ты опять начнешь колбаситься. До утра проскачешь». Ничего подобного Наташка не обещала, но я был уверен, что она это не сообразит. Она ведь считала, что баловалась и вообще вела себя плохо.
«Так мне что, так и спать, что ли?» — Наташка вдруг фыркнула. Я из непонятного чужого мальчишки уже становился ее близким другом.
«Твои проблемы!» — неестественно свирепо прорычал я, и она уже откровенно хихикнула.
Я продолжал ее медленно гладить по спинке. Рука ложилась Наташке на шейку, сползала, слегка касаясь, к пояснице и отрывалась от тела — а в это время другая рука шла вниз.
Но постепенно, совсем незаметно, руки мои стали отрываться от малышкиной спинки чуть-чуть позже. И вот я уже начал поглаживать и верхнюю часть ее попки. Наташка не сразу это заметила, потому что изменения были очень медленными, с каждым проходом руки мои спускались всего на какой-то сантиметр дальше.
Заметила мокрощелка только тогда, когда мои руки уже доходили от шейки до серединок ее ягодичек — самых вершин ее полушарий. Наташка задрыгалась. Все ее страхи воскресли. Ладно, только что ее отшлепали — может, действительно в воспитательных целях, а не для чего-то там, но сейчас все подозрительно смахивало на то, что ее лапают.
«Прекрати сейчас же! Отпусти меня!» — потребовала она. «Хорошо», — ответил я, продолжая так же ласково и спокойно ее целовать, и гладить, спускаясь все ниже и ниже: по капле, совсем по чуть-чуть…
Мой ответ успокоил голышку на какое-то время, но потом она поняла, что ничего не изменилось. «Ну так отпусти же!» — удивленно повторила Наташка. «Ладно, как скажешь», покладисто отозвался я, продолжая заниматься своим делом.
Она еще несколько раз требовала: «перестань!», и я каждый раз соглашался — а сам продолжал нежно, легонько, не пугая, целовать в глазки, в щечки, в лобик. Так же