Юля Глинкина была самой обыкновенной девушкой. У нее был самый обыкновенный средний рост, самые обыкновенные волосы ниже плеч, темнорусые, девчоночьи, самая обыкновенная тоненькая фигурка, запакованная в самые обыкновенные джинсы и курточку, самое обыкновенное личико, юное, с хитринкой, и на нем — самый обыкновенный прямой носик и самые обыкновенные серые глаза.
Все это, несмотря на обыкновенность, смотрелось довольно мило, особенно когда Юля улыбалась или делала удивленный вид. А так как она постоянно делала или то, или другое (или и то и то вместе), на нее нередко оглядывались на улице, несмотря на то, что ничего необыкновенного в ней, в общем-то, и не было — ни ангельских кудрей, ни огненного взгляда, ни супер-пупер-секси-фигуры.
С фигурой вообще была беда: в свои девятнадцать Юля оставалась худеньким узкобедрым существом с грудью первого размера. Грудь была ее тайной болью, и иногда Юля даже плакала, примеряя в мыслях пышный бюст подруги Стеллы.
Как и все обыкновенные девчонки, Юля с детства мечтала о сексе — и, как только сложились звезды, дала мальчику Вите вначале оголить себя, затем облизать, а затем и залезть самым настоящим живым членом к себе в писю, заботливо выбритую папиным станком. Звезды сложились в обыкновенную пору — в девятом классе, когда Витькиных папы-мамы не было дома. Как всегда и у всех, короче говоря.
Несмотря на маленькие сиськи, недостатка в мужском внимании не было: удивленная улыбка и серые глаза с хитринкой действовали на мальчиков, как те самые 4% в «лонгере»*. Впустив в себя четвертый по счету мальчишеский член, упакованный в щипучую резинку, и попробовав для верности женский трах с подругой Стеллой, Юля сказала себе «хватит». С тех пор ее личная жизнь погрузилась во временную летаргию.
______________________
*Слабоалкогольный напиток (прим. ав)
Никакими особыми талантами Юля не блистала, кроме умения искренне смеяться, когда смешно, и отражать на лице, как в зеркале, все, что происходит вокруг (если, конечно, это можно считать талантом). Окончив обыкновенную среднюю школу No. 11, она поступила второй волной на обыкновенный юрфак обыкновенного универа, где писала обыкновенные курсачи и получала обыкновенные тройки и четверки.
Летом Юля уехала с мамой отдыхать на обыкновенную дачу, где полола обыкновенные грядки, варила обыкновенный борщ и купалась в обыкновенной дачной речке.
Речка эта была необыкновенна только тем, что у противоположного берега течение вдруг сходило с ума и ускорялось в двести пятьдесят раз, а вода превращалась из бодрящей в ледяную. Так получалось потому, что пляж расположился на пологой отмели, намытой у поворота. На излучине образовалось нечто вроде залива-лягушатника, где плескался весь дачный народ, не выплывая на глубину, к бешеной воде, бегущей с гор. Там часто неслись, как торпеды, огромные бревна, упущенные на лесоповале. Ниже, в полукилометре от пляжа, они скапливались на большом пороге, который ощетинивался ими, как гигантский дикобраз. Его так и звали — Дикобразом. Когда Дикобраз обрастал бревнами, вода в речке поднималась на полметра, и Дикобраза рвали динамитом.
Противоположный берег, живописный и недоступный, был идеей-фикс всех дачных мальчишек, и по улицам носились фантастические слухи о Коляне с Третьей Параллельной и Васяне с Пятой Перпендикулярной, которые когда-то давно сами, без лодки и без жилетов… Юля плавала, как акула, но вступить в борьбу со стремниной не решалась, и иногда только мечтала о Том Берегу, зеленом и безлюдном, как рай, где можно никого не стесняться и гулять голышом по тайге, как самая настоящая Ева. Иногда она воображала рядом с собой… впрочем, все обыкновенные девчонки воображают одно и то же, и писать об этом нет смысла.
Однажды она проснулась раньше обычного и решила сбегать искупнуться, чтобы согнать сон.
Горланили петухи и прочий птичий сброд. На дачных проездах, залитых солнечным туманом, не было ни души.
Секунду или две Юля стояла у калитки, думая, не набросить ли хотя бы футболку, затем мотнула головой и побежала в одних плавках и купальнике.
Еще перед пляжем она услышала крики. Выбежав к берегу, Юля увидела две белобрысых головы, орущих в стремнине.
— Дебилы, — пробормотала она и заорала им: — Ногами гребите! Ногами!
Никогда еще Юля не плыла так быстро. (Порно рассказы) Течение и холод разом навалились на нее, но ей казалось, что она полна звериной силы и может одной рукой вытащить обоих мальчишек, а другой перегородить реку. Ухватив одного под грудь, она попробовала подплыть к другому, но почувствовала, что течение притапливает их, и чуть не выпрыгнула из собственной кожи, рванув к берегу, как торпеда. Вытолкав пацана к мелководью, она проорала ему
— Дальше сам!… — и ринулась к другому. Белобрысая голова барахталась выше по течению.
В глазах у Юли уже плясали цветные круги, но она плыла к голове, не замечая ничего и никого.
— Бревно-о-о! — вопил спасенный.
Юля не слышала его: у нее вдруг кончились силы, и она так и не увидела огромного бревна, которое влетело в нее тараном, сразу выкинув в синюшную черноту без верха и низа, — и дачники, прибежавшие на крики, тоже не увидели ни бревна, ни Юли, а увидели только гладь реки и белобрысую голову, которую отнесло вниз, к самому повороту
Потом, когда спасенные герои, сто раз выруганные, обтертые и укутанные, сидели на берегу, одна белобрысая голова сказала другой:
— Ну вот, она спасла тебя и утонула. И теперь ей памятник поставят, а мы, как лохи, будем жить дальше
***
Дима Гроссман был странным типом.
Во всяком случае, он сам так про себя думал, и, наверно, не без оснований. Судите сами: отучившись за бешеные бабки в академии МИДа, он не рванул делать карьеру, как все, а решил воспользоваться правом на второе образование и окончил институт культуры по специальности «визаж и парикмахерское искусство».
После этого он вдруг ушел в бизнес, и дела его с бухты-барахты пошли так круто, что он вскоре уже мог не въедаться во все детали, а руководить вполсилы, по-барски, как и полагается настоящему боссу. На пике успеха он вдруг продал свое дело завистнику — и вот уже второй месяц протренькивал деньги, думая о вечном.
С личной жизнью у него была нескладуха: все нимфы, которых он тащил к себе в постель, на поверку оказывались тупыми самками. Поговорить о своих порывах было не с кем. А порывов было много: к тому времени Дима успел побывать зороастрийцем, дзен-буддистом, монархистом, коммунистом, воинствующим атеистом, православным и даже адвентистом седьмого дня. С детства он блистал всевозможными талантами (от рисования — до завидного умения врать гладко, как по-писаному), — и ни один из них не довел до каких-либо вразумительных результатов. Непрерывный духовный поиск вынуждал его глотать тонны книг, которые смешивались в нем в огромный калейдоскоп, окрашивающий реальную жизнь в свои, виртуальные тона.
Вот и сейчас он сидел с удочкой у Дикобраза и воображал себя мудрым старцем Органом из «Пегого пса»*, живущим в тон со стихией.
Ревущая стремнина превратилась в океан, а валун, на котором расположился Дима — в каяк, плывущий по безбрежным водам. Стихия гипнотизировала его, и он вглядывался, не отрываясь, в мелькающие хлопья пены. Они складывались в фигуры, в силуэты, в физиономии, и Диме мерещилась в них Рыба-Женщина… **
_______________________
*«Пегий пес, бегущий краем моря» — повесть Чингиза Айтматова (прим. ав)
**Рыба-Женщина — мифический персонаж «Пегого пса» (прим. ав)
Вдруг удочка дернулась, как психованная.
— Бля, — ругнулся Дима.
Она рвалась из рук, и Дима тянул, тянул, тянул ее к себе, пока не лопнула леса, и он чуть не вылетел прочь с валуна.
— Бля!
Он отшвырнул удочку — и вдруг застыл, вглядываясь в белые хлопья пены. Потом, чертыхаясь, полез к «дикобразу».
Туда
прибилось бревно, на котором обвисло, как большой клок пены, женское тело, голое и белое от холода.
«Я поймал Рыбу-Женщину», думал Дима, «только мертвую…»
Он подполз к воде и вытянул шею, пытаясь заглянуть в лицо утопленнице. Она показалась ему умилительно красивой, и Дима засопел от жалости. Голова ее лежала на бревне, темные волосы растрепались, облепив щеки, и девушка была похожа на мокрую галку. Синяя бретелька купальника сползла к локтю, и сам купальник оплелся вокруг бревна, как лиана.
Дима медленно лез к ней, пытаясь понять, дышит ли бедняжка. Бревно колыхалось на воде, как качеля, и ни хрена не было понятно
Когда он, мокрый и продрогший, как цуцик, выволок ее на прибрежный валун, ему казалось, что он проваландался с ней часа два, хотя по правде прошло не более пяти минут. Здесь, в уголке, течение было заметно слабее, хоть и все равно валило с ног, и Дима весь обдолбался о камни и бревна, понаставив себе синяков.
Он так и не понял, кого спасает — живую девушку или труп. Уложив тело на валун, он уставился на него, не зная, что делать. В голове носились слова «искусственное дыхание», «изо рта в рот» и т. п., но Дима сдавал БЖД на халяву и не понимал, как девушка будет дышать углекислой хренью, которую он выдыхает.
Она была совсем голой: купальник остался на бревне, а плавки сползли и свились жгутом выше колен, оголив все самое интересное. Сам не зная зачем, Дима стащил их с нее и закинул по ту сторону Дикобраза, где они навсегда исчезли в пенистом потоке.
Все тело ее было изукрашено синяками и ссадинами, и по мокрой коже в нескольких местах текли струйки крови. Грудки у нее были маленькие, подростковые, трогательные до щипучки в горле, и Дима подпрыгнул, когда увидел, что они медленно поднимаются и опускаются. «Пульс», думал он, «блин, надо было сразу прощупать пульс…»
Решившись, он набрал полную грудь воздуха и впился в холодные губы девушки, вдувая туда все, что в нем было.
Ему казалось, что воздух идет не столько в девушку, сколько в уголки рта, улетучиваясь оттуда нафиг — но, как бы-то ни было, на четвертом выдохе девушка шевельнулась и закашлялась.
Отпрыгнув от нее, как от тигра, Дима увидел глаза, серые и прозрачные, как со сна. Они смотрели на него.
— Приподнимись, — засуетился он, ошалев от радости, и стал тащить ее кверху, чтобы она села. В голове у него вдруг всплыла потрепанная картинка из БЖД: выцветший берег, и на нем — оранжевая, как апельсин, девушка, которую надо усадить, чтобы легкие начали правильно дышать.
Утопленница послушно привстала, не сводя с него глаз, потом снова закашлялась, да так крепко, что Дима целую минуту шлепал ее по спине, и шлепки получались звонкими, как выстрелы.
— Голова болит, — сообщила она ему, когда прокашлялась.
— Пройдет, — заявил Дима. — Главное, что ты не утонула, понимаешь?
— Ага… А ты кто?
— Я? Я Дима.
— Дима? Я тебя знаю?
— Конечно, знаешь! Я твой парень, — вдруг сказал Дима.
Он сам не знал, почему он так сказал.
Серые глаза доверчиво глядели на него:
— Да?
— Эээ! — сказал Дима, почуяв неладное. — Ты что, не помнишь? А ты кто? Ты помнишь, кто ты?
— Я? — Девушка наморщила лоб. — Не помню. Не помню! — пожаловалась она Диме. — Ничего не помню
— Ну ладно, ладно, — Дима обхватил ее за плечи, и она тут же сползла ему на грудь, — ничего, ты все вспомнишь, не переживай. У тебя просто сильный шок.
— Как меня зовут? — спросила девушка.
«Не знаю», хотел честно сказать Дима, но вместо этого вдруг сказал:
— Галя. Ты моя Галка, Галчонок.
— Галчонок? Точно?
— Точно-точно, — говорил он, холодея, как ледышка.
— А… что вообще случилось?
— Мы с тобой приехали сюда, — медленно говорил Дима, обнимая ее. — Отдыхать, любовью заниматься, ну и так далее. Ты полезла в воду. Я тебе говорил «не надо», а ты все равно полезла. И тебя сбило течением, и ты ударилась об камень, и ободралась вся, и я тебя вытащил, и вот… Давай скорей домой поедем, а? Давай? Идти сможешь?
— Не знаю
— Давай я тебя донесу. Машина рядом. Давай? Йеээххх!
Дима поднял ее и понес по скользким валунам, рискуя переломать кости себе и своей находке.
Она была легонькой, как самый настоящий галчонок.
«Обалдел совсем?» — ругал он себя. «Ее ведь наверняка ищут, родные с ума сходят… Отвези ее в больницу, в милицию, объяви о находке, не бери греха на душу…»
«Но ведь это ненадолго» — успокаивал он себя. — «Я просто немножко побуду с ней. А потом отвезу, куда надо, и она все вспомнит».
Но совесть не давала покоя, и прямо с дачного шоссе Дима вырулил к больнице.
— Полезла в стремнину, поскользнулась, бахнулась головой, отключилась, — рассказывал он дежурному по «скорой помощи», повторяя все, что говорил Гале. — Одежда в воду упала и утонула, так что извиняйте
«Будь что будет», думал он, «про амнезию не скажу. Если Галя в розыске, или если она сама скажет — значит, так надо. Если нет… ну, посмотрим».
Гале обработали раны, и она тихонько выла от боли, а Дима держал ее за руку, чувствуя, как она сжимает его палец, и пялился на ее пизду. Переломов, растяжений и глубоких ран не было; врач диагностировал легкое сотрясение и сказал, что госпитализация необязательна, если Дима обеспечит ей постельный режим и полный покой в течение полутора-двух недель.
«Постельный режим», думал Дима, «полный покой…»
Черт искушал его. «Сейчас ей только валандаться по ментовкам, нервничать… к тому же простудилась девочка, вон как носом шмыгает… А у меня — постелька, покой, ухаживать за ней буду, как нянька…»
На вопрос врача Дима объявил ее Водолеевой Галиной Ивановной, 1994 года рождения. Галино молчание никого не удивило, отсутствие паспорта — тоже («вы ж понимаете», сказал Дима, «пригнал сюда прямо с речки») — и
Через каких-нибудь двадцать минут Галя, перебинтованная, пятнистая от йода, спала в его кровати.
Она уснула еще в машине, и Дима нес ее, завернутую в халат, как мумию. Уложив ее, он долго смотрел на голое тело, хрупкое, израненное, трогательное до слез, и кусал губы. Затем расстегнул штаны.
«Нет. Ты не сделаешь этого», говорил он себе, нагибаясь над Галей. «Немного подрочу, и все», думал он, наяривая на взбухшей елде — и вдруг припал губами к горячей Галиной коже («температурит девочка… «), лизнул, обжегся солью — и снова лизнул, и еще, и еще
Галя спала крепко, как в обмороке. Холодея до мурашек, Дима припал к ее соску, горячему, как маленький уголек, обчмокал его нежно-нежно, чтобы Галя не проснулась, — и медленно раздвинул ей ножки.
«Я не сделаю этого», думал он, «я только чуть-чуть… сверху… « Разлепив ей бутончик, он ткнулся хозяйством в розовую мякоть пизды. Она была совсем сухой, и Дима с облегчением вздохнул, радуясь, что не придется делать подлость, и стал просто дрочить ноющий хуй, облепив его лепестками Галиного бутона… но тут же ощутил влагу, клейкую влагу, в которой сразу стало скользко и сладко, и зверски захотелось вовнутрь, — до смерти захотелось, до боли в яйцах и во всем теле
Галя шевельнула бедрами, и Дима застыл, не дыша, — но она не проснулась, и он снова заелозил в ней, хлюпая соками, которые вдруг хлынули из нее, как из надрезанной березы. Галя удивленно улыбалась во сне, и Дима, ошалев от ее улыбки, уперся кончиком хуя в заветную дырочку.
«Только проверю, входит или нет», думал он, вдавливаясь в нее. Хуй скользнул, как по маслу. «Хватит, давай назад!» — твердил он себе, окунаясь все глубже, глубже, пока не воткнулся до упора, лобок к лобку, ощутив тепло Галиной утробы.
«Боже, что я делаю?», думал он — и медленно, плавно, осторожно-осторожно ебал спящую Галю, скользя в ее влагалище, промасленном, как котлета по-киевски. «Подлец, подлец… Боже, как хорошо» — стонал он, умирая от мучительной скользоты, обтекавшей его хуй. «Ааааа… Господи, ну что же …
это… надо выйти», маялся он — но Галя так улыбалась во сне, и хую его было так щекотно и хорошо, и вкусно, и нежно в теплой Галиной пизде, и он так сладостно слепился с ней, и она так благодарно обтекала и сжимала его, что Дима не выдержал и вдавился вовнутрь, и тут же лопнул, и закатил глаза, и захрипел, умирая от самого сладкого оргазма в своей жизни
***
Пока она спала, Дима рванул за вещдоками.
За три часа он истратил десять штук и набрал полный рюкзак трусиков, лифчиков, маек, брюк, платьев, обуви и косметики. Знания, полученные в «кульке»*, с грехом пополам помогли ему выбрать нужные габариты.
_______________________
*«Кулек» — жаргонное название института культуры (прим. ав)
Галя проспала 16 часов. Дима несколько раз выбегал докупать то и се, и к вечеру можно было с натяжкой поверить, что в доме живет девушка.
Когда она проснулась, Дима сидел рядом.
— С добрым утром! Ну как, вспомнила? — спросил он с надеждой, что она скажет «да», и все решится само собой.
— Нееет… — протянула Галя. — Ты Дима. Мой парень. Правильно?
— Та-ак, — сказал Дима. — Еще что-то помнишь?
— Нет… Тебя помню, и… и все. Наверно
— Что?
— Наверно, мы… я сильно любила… люблю тебя, раз помню.
… Когда они оторвались друг от друга, у Гали явно не было никаких сомнений в том, что она сказала. На губах у Димы горела соль ее язычка, и хуй снова рвал штаны, как бешеный.
— Галь, — сказал он, — Галочка
— У?
— Тебе нельзя двигаться, нельзя вставать… Ты простишь меня? Расслабься, я просто вот так вот… сверху… — бормотал он, вывалив хуй и пристраивая его к Галиной пизде. — Я аккуратненько, ты можешь вообще не дви… Ооооууу, как клааасно! — подвывал он, хлюпая в ее бутоне, намокшем, как по волшебству.
Галя смотрела на него.
— Прикинь, — сказала она, — я вообще не помню, как мы с тобой это делали.
— Ну и?
— Ничего. Прикольно… Классно.
— Тебе классно?
— Дааа
— Только не двигайся! Расслабься, хорошо? Тебе сейчас нельзя, — внушал ей Дима, вплывая внутрь. Минутой спустя он страстно ебал ее, всхлипывая от наслаждения, а Галя улыбалась, глядя ему в глаза.
Первые дни она была вялой, апатичной, все время хотела спать, и Дима кормил ее с ложечки, мазал ей вавки, лечил от простуды и подсовывал под нее судно. Она вполне могла есть сама, могла вставать и ходить в туалет, но Диме очень хотелось, чтобы было так, и он смотрел, как из ее раковинки бежит струйка мочи, протирал ей анус и пизду влажными салфетками, и Галя не возражала, поверив, что они с Димой были настолько близки.
Вечером второго дня он сделал с ней то, что решил сделать еще по дороге из больницы.
— Сядь, — сказал он ей, помогая ей приподняться в кровати.
— Что мы будем делать?
— Стричь тебя.
— Стричь?!..
— Да. Я всегда стригу тебя, ты, наверно, забыла, да? Как раз пора это сделать. Ты немножко обросла.
Зеркало было в дальнем углу, и Галя не видела себя. Дима рассчитывал на ее доверие и на то, что она забыла, какая прическа была у нее раньше, — и действительно, Галя безропотно дала ему обкорнать себя под мальчика, выбрить машинкой затылок и виски, и потом еще и выкрасить то немногое, что осталось от ее шевелюры, разными оттенками блонди — от бежа до платины.
Дима никогда еще не стриг голых клиенток, и Галины соски так дразнили его, что он рычал, как голодный пес. Несколько прядок он выкрасил голубой, зеленой и розовой краской, и они сверкали на ее голове, как перышки тропической птицы. Под конец он как бы в шутку сделал ей эффектный макияж.
Дело было сделано. Дима превзошел сам себя: из милой пигалицы он превратил Галю в стильную, сексуальную, эпатажную красотку с обложки, и теперь ее нельзя было узнать.
Преображенная Галя ахнула, увидев себя в зеркале:
— Вау! Это я? Обалдеть просто
— Ты всегда была лялечкой, — говорил ей Дима.
За эти дни он тщательно продумал ее легенду, которую скармливал Гале по мере того, как она очухивалась и задавала все больше вопросов.
— Ты из детдома, — говорил ей Дима. — Мы подружились три года назад, когда я занимался бизнесом и делал пожертвования (он не совсем врал: такое действительно было, и даже была девочка-сирота, с которой он переписывался целый год). У нас с тобой все началось, когда ты была в предпоследнем классе. Сразу после детдома я забрал тебя к себе.
— А почему я все время голая? — спрашивала Галя.
— У нас с тобой так заведено: дома ты ходишь голенькой, чтобы я всегда видел, какая ты красивая.
Галина апатия длилась три дня. На четвертый она уже рвалась на улицу, ерзала, брыкалась, забрасывала Диму десятками вопросов, и тот с трудом удерживал ее в постели:
— Потерпи еще пару дней. Иначе ничего не вспомнишь.
Надо было что-то делать. Надо было наполнить ее память яркими впечатлениями; надо было превратить ее «сегодня» в феерию, чтобы она вытеснила все мысли о «вчера».
Самый простой путь к этому лежал через тело.
— Ты всегда была сексбомбой, — внушал ей Дима. — Мужики вечно глазели на тебя, как на кинозвезду, а я ревновал. У тебя такая походка, что просто чокнуться можно. Ты супер-любовница. Ты знаешь столько всяких штучек, всяких ласк, и ты так отдаешь все себя, с головой и потрохами, что
— Я не помню, — жаловалась Галя. — Я ничего не помню.
— Ну ничего, сейчас вспомнишь, — говорил Дима, холодея от того, что ему вдруг пришло в голову.
Он вдруг понял, что его ничего не связывает — НИЧЕГО, совсем-совсем ничего, — и можно воплотить с Галей все, что он стеснялся попробовать раньше.
От него требовалось только одно: Не Стесняться.
Это было нелегко. Вначале он просто ласкал ее так, как не решался ласкать других: щекотал языком подмышку, спускаясь к чувствительному боку, скользил кончиками пальцев по внутренней стороне бедра, лизал ей пятки, сосал пальчики на ногах, как леденцы
— Ну как, вспомнила? — спрашивал он, надеясь на ее инициативу.
— Неееет, — говорила Галя, — мне просто очень хорошо.
— Тогда я буду тебе напоминать, ладно? — решил Дима.
Он начал с самого простого: раздвинул ей губки кончиком хуя и стал осторожно ебать ее в ротик.
— Ты еще язычком так делала… ооо… дааа, вот тааак
Галя быстро вошла во вкус. Дима нагнулся к ее пизде, и скоро они катались по кровати в позе 69, обнимая друг друга за попы, и Дима гвоздил ей горло своим тараном, и сам терзал ее между ног, как хищный зверь.
Галя так завелась, что кончила раньше него.
— Ты всегда была очень чувственной, — говорил он ей. — Ты так бурно кончаешь, что мне бывает страшно за тебя. Когда ты еще была целочкой, ты кончила от поцелуя, и я не знал, что делать, потому что мы были в парке и вокруг было много людей. Ты тогда кусала меня, как волчица, выла, извивалась, и потом тряпочкой повисла на мне
Галя оторопело смотрела на него, а Дима, так и не кончивший, влез ей в пизду и говорил:
— Ты подавалась вот так навстречу мне, терлась грудкой, лизала мне щеки, и глаза, и уши… ты была страшно лизучей, ты вылизывала меня, как кошка… вот так, вот так, дааа, дааааа… Дааааааааа!… — выл он, заливая ее утробу спермой. Галя отзывалась на каждое его слово так, что он горел от блаженства и забывал слова, въебываясь в нее до звона в ушах, и тонул во влаге ее язычка, как в сиропе
Неизвестно, почему, но Галя возбуждалась еще сильней и кончала под ним по два, по три, по четыре раза.
«Неужели это я внушил ей?», думал Дима, замирая от жути, и продолжал свой гипноз:
— Мы с тобой залезали в ванну, и ты мазала меня кремом для бритья, а я тебя, и мы терлись друг о дружку, и потом ты приподнимала попку, и
Разгоряченная Галя, покрытая белыми хлопьями, выла, содрогаясь от ударов его хуя, и снова кончала, сползая на дно ванной, и млела под душем, …
подставляясь благодарным Диминым ласкам.
Она наловчилась делать ему минет так, что Дима не знал, где он — на земле или на небе. Она седлала его и обтягивала ему хуй влагалищем, выжимая из него сперму, как мед из сот. Она дрочила ему хозяйство, совала пальчик в анус и ласкала простату, и губки ее в это время прожигали Димин рот насквозь, и Дима корчился меж двух огней и забрызгивал спермой потолок. Она вылизывала его с ног до головы, скользя влажным язычком по его шее, бокам, подмышкам, бедрам, яйцам, и Дима млел, мокрый от ее слюны. Это была вожделенная с детства ласка, которую ему не дарил никто из его женщин, а он стеснялся просить. За каких-нибудь пару дней Галя стала самой зашибенной любовницей в его жизни и, как он подозревал, во всем подлунном мире.
«Неужели это я сделал с ней такое?», потрясенно думал он.
***
Невероятный успех его сексуального гипноза подсказал Диме новую, еще более странную мысль:
— Ты была самой талантливой в детдоме, — говорил он Гале. — С тобой носились, как с писаной торбой, хватались тобой, показывали мне… Собственно, мы так и познакомились.
— А что я делала? Какие у меня таланты?
— Оооо! — говорил Дима. — Во-первых, ты рисовала. Твои рисунки и сейчас мелькают в сети, стоит только поискать.
— А где они? Можно их посмотреть?
— Конечно. Сейчас принесу, — говорил он и нес ей свои школьные и студенческие шедевры (благо он никогда не подписывал их). — Вон их сколько!
— Неужели это я рисовала?… Но я даже не помню, как это делать… Вот кошмар! — смеялась Галя.
— Ничего, сейчас все вспомнишь. Вот тебе уголь, вот бумага… давай! Вспоминай!
Галя беспомощно смотрела на него, — а он показывал ей:
— Вот так ты держала уголь, вот так штриховала, вот так… вот так… Ты и меня немножко научила, так что я теперь могу напомнить тебе. Давай, давай, не стесняйся!
Первые два листа были замазаны невообразимыми каракулями, но Дима был полон энтузиазма — и случилось чудо: уже на третьем листе пробивалось что-то вразумительное, а на следующем — и того более. Три часа спустя Галя изобразила вазу с цветами, которая вполне годилась для выставки отличников худшколы. Она вошла в азарт, перемазалась красками и углем, всматривалась в «свои» (то бишь в Димины) работы, пыталась копировать их — и получалось ничуть не хуже, чем у призеров конкурса «Дети рисуют Россию».
Дима сам не верил в то, что происходило на его глазах: через три дня Галя рисовала, как он, и даже лучше, ибо он давно охладел, а она окунулась в творческий запой, которого тот ждал годами. В доме кончилась бумага, и Диме пришлось срочно бежать в худлавку.
— Я вспомнила! — говорила счастливая Галя, раскрашенная Димой во все цвета радуги. Пока она рисовала на бумаге, Дима рисовал на ней — на ее голой спине, боках, плечах и голове. К концу шестого дня весь дом был завален Галиными рисунками, а сама она была похожа на туземного божка. — Теперь я помню, что всегда рисовала. Как я могла это забыть? — говорила она, глядя сверкающими глазами на Диму.
— Я же говорил, что ты вспомнишь. И это, и все остальное, что ты знала и умела
— А что я еще умела?
— Ооо! Ты так танцевала, что у всех челюсти отпадали. Сама придумывала себе образы, костюмы
— Танцевала? А что я танцевала? В каком стиле? Балет, или что-то современное, или
— Ну, я ведь не разбираюсь в этом, — врал Дима. — Я только чуть-чуть, и то, чтобы тебе соответствовать. Ты все больше импровизировала… Да ты сама все вспомнишь.
Он включил своих обожаемых Nightwish и повернулся к голой Гале. Та вопросительно смотрела на него.
— Не помнишь? Ну ничего. Ты же вспомнила, как рисовать… Хорошо, давай знаешь как? Давай вместе, и… и вот так:
Он выключил свет, оставив только голубой ночник, и поставил чувственную The Siren.
— Это тоже твоя любимая… Ты не пытайся вспомнить движения, ты просто двигайся, выражай себя, свои чувства… ни о чем не думай… и я вместе с тобой… Тело подскажет тебе
Голубоватый свет дрожал и переливался, выхватывая из сумрака Галины соски, плечи и глаза, блестящие, как у кошки. Дима завлекательно гнулся перед ней, танцуя впервые за четыре года, и Галя начала двигаться, подстраиваясь под него.
Вначале ее движения были неуклюжими, но постепенно, понемногу в них будто вливалось тепло, переходящее в томление, в жар, и этот жар вдруг растопил острые углы, и Галя стала пластичной и гибкой, как гепард.
Дима изумленно смотрел на фигурку без костей, порхающую перед ним. Это длилось всего несколько минут, и когда Дима включил новую песню, Галя снова была угловатой стесняшкой, — но он говорил ей:
— Вот видишь! Ты вспомнила! Все вспомнила! Давай-ка еще, — и Галя за минуту снова потеряла вес, и Дима двигался вместе с ней, вовлекаясь в колдовской ритм, и в какой-то момент позабыл обо всем на свете, растворившись в музыке и в танце, который казался ему леденящим ночным полетом. Не прекращая движений, он сорвал с себя одежду, приблизился к невесомой Гале, коснулся ее, сплетаясь с ней руками, обнял, подхватил на руки, уложил на пол — и танец незаметно перешел в секс, такой же плавный и жаркий, как их полет в голубоватом сумраке комнаты.
— Я вспомнила! — говорила счастливая Галя. — Я все вспомнила!
От неуклюжести не осталось и следа: теперь Галя даже ходила так, что у Димы в груди щекотало сладкое перышко.
Галя стала для него фетишем его тайных желаний. Каждая клеточка ее тела, каждый оттенок ее взгляда и голоса кололи ему нервы, как наркотик. Ему хотелось, чтобы она вся целиком, с макушки до пяток, была его творением, и он игрался с ней, как с живой куклой.
Он лично брил ей подмышки, ноги и пизду, поглаживая их сквозь крем, и бритье превращалось в изощренную ласку. Он заставил ее сделать пирсинг, и теперь на левом крыле носа, на ушах и в пупке у нее красовались дымчато-серебристые стразы в тон глазам и волосам. Он умащивал ей тело маслами, как Клеопатре, делал ей маникюр и педикюр, расписал ей ногти на руках и ногах цветными узорами, покрыл ей руки-ноги орнаментом из хны, и казалось, что Галя в кружевных перчатках и носочках. Он делал ей замысловатый макияж в стиле fairy, наряжал ее в эпатажные цветные наряды, обвешивал украшениями, и на Галю оборачивались все, кто видел ее. На улице она была, как экзотическая птица на сером асфальте. Он разрисовывал ее гуашью, красил ей лицо и тело золотом, серебром и сажей, заставляя пищать от страха, и капал краской на выкрашенную кожу, и яркие струйки текли по Гале, щекоча ей тело, а Дима ебал ее, возбужденную, липкую от краски и соков, и потом мыл в ванной, взбивая бурую пену, и ласкал разгоряченное тело, облепленное мыльным гелем
Так, в непрерывном дурмане наготы, чувственных игр, танцев, ласк, рисования, секса, фотосессий и сумасбродств прошло три недели. Дима добился своей цели: Галя стала человеком без «вчера», растворившись в «сегодня», — но и сам он стал Галиным рабом, привязанным к ней, как наркоман к игле.
***
Однажды она пропала.
Дима сходил с ума, выл волком, матюкался и готов был искать ее по всему городу, но вместо того вдруг взял и напился.
Вечером она позвонила.
— Ты где? — орал пьяный Дима в трубку. — Где тебя черти носят? Что, нельзя было ответить, да? На свободу вырвалась, да?
— Прости, — говорила ему трубка. — Я не могла раньше. Тут… небольшое ЧП. Дим, я звоню предупредить, что сегодня не вернусь домой.
— Чтооо? Как это «не вернусь»? Что это зна
— Не волнуйся, Дим, ладно? Все нормально. Дело не во мне. Тут… в общем, одной женщине плохо. Мне надо с ней побыть. Я потом все расскажу.
— Женщине? Какой еще женщине? — ворчал Дима, сбавляя обороты. — Почему это ты должна с ней торчать ночью?
— Не будешь волноваться, да? Ладно? Все, Дим, пока, я больше могу. Я позвоню еще. Цем в губки!..
«Не вернется», растравлял он себя. «Все. Конец. Побаловался — и хватит …
с тебя, дурака…»
Но Галя вернулась.
— Ну чего ты такой нервный? — говорила она ему, вися у него на шее. Она была какая-то не такая, как всегда. — Щас я тебе все расскажу. Просто… я встретила одну женщину. Ей было плохо… с сердцем. У нее никого нет, никаких родичей. Пришлось с ней посидеть, скорую вызвать, и потом остаться ухаживать, уколы делать, ну и все такое… Ну, вот как ты за мной ухаживал недавно. В больницу ее не брали, щас новый закон какой-то дурацкий… Я еще буду ходить к ней, ухаживать, еду носить… Ты немножко успокоился?
Дима не знал, верить ей или нет.
— Будем вместе ходить к ней, — заявил он.
— Не-не, она мужика стесняться будет, — замахала руками Галя. — Сейчас так точно. Может быть, потом, когда оклемается
Больше они об этом не говорили. Каждый день она ходила к своей бабульке, к вечеру возвращалась, рассказывала про нее всякие хохмы, и Дима смеялся с ней, наблюдая за выражением ее лица.
На пятый день он чмокнул уходящую Галю, закрыл за ней дверь, выждал, пока скрипнет лифт — и выскочил следом, натянув заранее приготовленную маску-фантомаску, которая пылилась у него еще с «кулька».
Прыгнув вслед за Галей в троллейбус, он проехал с ней полгорода, пересел на другой маршрут, вышел в дачном секторе и пошел следом, соблюдая дистанцию. Галя не видела его или делала вид, что не видит.
Свернув в задрипанный переулок, она вошла в калитку старого двора, поднялась на крыльцо и позвонила в дверь.
Ей открыла полная женщина.
— Приветик, ма! — сказала ей Галя. Женщина молча обняла ее.
Повисев друг на дружке минуту или больше, они ушли в дом, оставив дверь открытой.
Похолодевший Дима стоял какое-то время у калитки, затем, оглянувшись, вбежал во двор, вытянул шею, прислушиваясь к голосам из дома, и на цыпочках прокрался вовнутрь.
Пройдя крохотную кухню, он остановился около двери, ведущей в комнаты.
— Господи! — слезливо тянул голос за дверью. — Я до сих пор не верю, что ты жива, Юленька, моя рыбочка
— Мааааа, — подвывала Галя-Юленька-Рыбочка. — Я, как тебя увидела, сразу все вспомнила. Все-все-все
— А я тебя не узнала. Надо же, как он тебя, этот твой
— Ну, мам, про него не надо, ладно?
— Сука он! Подобрал тебя, чтобы поиграться
— Ма, ну не говори так, ну я же просила. Он знаешь какой?… И он меня спас, между прочим
— Ну да, спас. Может, это он тебя по голове-то и ударил, чтобы
— Ну мам, ну что ты такое говоришь?
— Потому что я сама топиться думала! — вопил слезливый голос. — Три недели тебя оплакивала. А теперь ты со мной пять минуток потрындишь — и к нему, к нему. А на мать наплевать уже, да?
— Мам, ну не надо, ну не начинай
— «Не начинай!» Я тут все слезы выплакала, а он, падло, трахал там тебя
— Мам, ну как тебе не стыдно. Давай лучше про
— В универ скоро, такой кровью это поступление выцарапали, а он, сука такая, вообще тебя это самое
— Ма, успокойся, ладно? В универ я не буду. Не хочу юрфак. Я переведусь.
— Куда еще?
— В художественный. На дизайн, а может, и
— Ой, насмешила! Ой, я вся хохочу! С голой жопой решила жить? Да ты морду себе никогда не могла цивильно намалевать, ни то что
— Ма! Между прочим, я без него… Я не знала, кто я такая! Я росла тут с тобой, как в курятнике каком-то, серой мышкой занюханной, а он показал мне, что я могу, понимаешь? Я только с ним поняла, кто я
— «Поняла, поняла… « Ты забываешь, что мать жизнь прожила! Он сука, гнида, чмо такое! Он
— Что «он»? — заорал Дима, выбивая ногой дверь.
И Галя, и ее мама застыли, глядя на него, как на привидение.
— Что «он»? — повторил Дима. — Ну чего так смотрите? Блядь! — он сорвал маску и швырнул ее нафиг на пол.
— Во-первых, «здрасьте», — сказала Галина мама.
— Ма, — протестующе крикнула Галя, но мама перебила ее — Тихо. Вы к кому, молодой человек?
— Ззздрасьте, — выдавил из себя Дима. — Вы… вы все не так поняли.
— Ах, я не так поняла? Да ты вообще знаешь, что такое, когда умирают дети, а? Ты вообще хоть кого-нибудь в своей жизни воспитал, а? — начала Галина мама, наступая на него.
— Ма!… — кричала Галя, но та не обращала внимания: — Ты зачем моей Юле лохмы похерил, а? Чтоб не узнали, а? Тебе до моей Юли, как таракану до Милана, понял? Ты задохлик, блядь, ты и речку эту не пересцышь, откуда Юля малого спасла! — орала она Диме в лицо. Тот вдруг покачнулся:
— Не пересцу? — и вдруг рванул прочь.
— Рули-рули городами… Дииииим!… — раздалось одновременно. — Диииим, подождииии!… Ну подожди же, псих!… — кричала ему Галя.
Дима мчался к речке, слыша сзади топот Галиных ног и ее голос.
В голове его было темно, как в грозовой туче. Холодные молнии били ему прямо в печенки, и он ничего не мог с ними сделать.
Прямо в одежде, как был, он влетел в речку. Холод оглушил его, и было жутко, но молнии не давали опомниться, и он плыл вперед, в черноту, всасывающую его, и уже не слышал Галиного голоса, и не чувствовал ничего, кроме силы, тянущей под воду, и самой воды, которая была всюду — и снизу, и сверху, и в ушах, и во рту, и в носу, и уже нечем было дышать, и в глазах плясали цветные круги
Он помнил, как к силе, тянущей на дно, прибавилась другая сила, рвущая с него тяжелые тряпки, помнил быстрые, лихорадочные руки, что-то делавшие с ним, и корягу, царапавшую голый бок, и скользкие валуны, на которые никак нельзя было забраться, хоть лихорадочные руки и тянули его кверху
***
— Ээээээй! Ты живой? — спросил у него кто-то.
Он хотел что-то сказать, но вместо того зверски закашлялся.
Все те же руки усадили его, отлупили по спине, и мокрая стриженая голова сунулась к нему:
— Ну? Полегчало?
В волосах у головы сверкали цветные прядки, как перья у тропической птицы.
Чернота понемногу стала отходить, отпадать ватными клочками, и он оглянулся.
Вокруг были сосны, мох, небо и мокрая голая девушка.
— Где я?
— Где, где… На бороде! Слушай, ты что, всегда был такой псих? С тобой часто такое? Да тебя лечить надо!
— Лечить?… — пробормотал он. — А почему я голый? И ты?..
— Спроси лучше «почему я живой»? Потому что я уж не знаю какими когтями содрала с тебя одежду, в которой ты поперся в воду, и… А моя осталась там, на берегу. Некогда мне было купальник переодевать, понимаешь?
Он хлопал глазами, затем обхватил девушку и ткнулся ей в грудь.
— Ладно, ладно уж… — гладила она его. — А ты знаешь, что ты осуществил мою мечту? Сам того не зная. Я всегда мечтала попасть на этот берег. Сама бы я никогда не решилась. И еще я мечтала попасть сюда совсем-совсем без всего, вот как мы сейчас, и обязательно с любимым человеком. Прикинь: ближайший мост в шести километрах, и мы тут одни в лесу, голые, как Адам и Ева, и нечего надеть. Круто, да?
Она гладила его, и он сопел, чувствуя щекой горошину ее соска, и мучительно пытался вспомнить, кто же эта голая девушка с такими ласковыми руками, и как зовут его самого.
Автор: Человекус (http://sexytales.org)
У нас также ищут:
ебут молодую девушку фото, Пышная жена в стрингах умеет встречать супруга с работы, слизала сперму с лица фото, начальница трахнула подчиненного смотреть онлайн, гаечку ебут, инцест бесплатный просмотр порно роликов, русское инцест порно онлайн с отцом, пикаперы ебут в туалете, дрожащая от оргазма девушка видео, порно инцест сын насилует мать видео, насильно трахнул бабку порно, монстры ебут 3д, ебут пьяную блондинку русское, трахаются инцест фото, сквиртующие целки, видео инцест изнасилование матери сыном, скачать бесплатно порно ролики инцест с мамой, Женщина сняла штаны и отдалась мужу, заставил миньет, классика мирового инцеста, мальчик трахнул женщину порно онлайн, негр ебет целку онлайн, выебал училку по историй, порно реальный инцест русский, порно ролики как сын трахнул мать, голосующею девушку трахнули