Мы остановились близ детского городка с горками, домиками и качелями; в это послеобеденное время площадка пустовала — одни ушли на озеро, у иных был обязательный тихий час. Не сговариваясь, мы залезли в уменьшенную копию бревенчатой избушки, где я мог только сидеть, да и то, упираясь затылком в скат крыши. Бисенё же так и осталось стоять, притулившись к моему плечу. Я снова почувствовал, как оно возбуждено. Существо дышало, поскуливало и маялось, переминаясь с ноги на ногу. Я стянул с него футболку, свернул её жгутом и наложил повязку на затуманенные уже глаза…
— Принцесса в темнице тоскует ночами,
— Эммм…
— Воробышек к ней прилетает пушистый,
— Оммм…
— Он тихую сладкую песенку знает,
— Уммм…
— Ему эту песенку речка журчала,
— Ыммм…
— А в речку она прямо с неба упала,
— Аммм…
— Дождями пролились весенние трели,
— Ауммм…
— Светлы и прозрачны, как слёзы принцессы,
— Оыммм…
Далее я не имел возможности услаждать слух моего бисенё, так как уста мои припали к плоти, услаждая теперь уже её, доселе почти безгрешную, — касаясь её нежно и влажно, лаская, любя и ебя. Водя, ведя и ведясь. Властвуя и подчиняясь. Медитируя и спеша. Не спеша и стремглав.
— Ёбинька моя, — прошептало бисенё, повизгивая и поглаживая меня по голове. — Ёоо… ёоо… ёоо…
— Почему не трахочка? — так же шепотом спросил я, на секунду оторвавшись.
— Терпеть не могу это «трахацца»! — гневно воскликнуло существо, немного картавя. — Не прикалывает. И просто — бесит! . .
— Меня тоже, — соглашался я, припадая.
— Ёооо! Ёбушка миленькая, — снова запричитало моё сокровище. — Еби, еби, ебиии! . .
Бисенё топорщилось и вибрировало, пульсировало и замирало — оно е_б_а_л_о_с_ь. Оно осуществляло именно это, почти что каталептическое, непроизвольно-порывистое действо всем своим естеством: оно плотно и гладко елозило во мне, ёрзало по мне, ехало на мне, ойкая и ёкая, — ей богу! . . И вот оно заегозило часто-часто, ероша мне волосы, привставая на цыпочки, напрягая попку и ножки что есть силы, и горячо излило в меня едко-сладкое, выталкивая его горячими жгутиками ещё, ещё и ещё…
— Ёооо! Ёооо! Ёооо! — выло оно, выёбывая мои уста. И я, как мог, отвечал ему безмолвно руками и языком, понимая и жалея.
3
А ночью меня удивительно и нежно разбудил соловей. Распахнув окно настежь, я стоял в лунном свете, расставляя по местам пазлы предыдущего дня, сортируя их по формам, смыслам и ощущениям. Пронзительные трели летели из леса, проникая в жильё; они вибрировали в стеклах и играли с тюлем, ласкающим мои обнаженные икры. Ночь вливалась в меня своей тихой сутью.
Натянув первое попавшееся, я сел на подоконник, свесил ноги и мягко спрыгнул на газон. Не имея конкретной цели, я пошёл по аллее в сторону озера — сначала мимо главного корпуса, затем мимо детского городка с горками, домиками и качелями — того самого. Пазлы громоздились, ища возможности зацепиться, но в летних сумерках общая картина складывалась до странности просто.
Всякому кусочку природы нужна своя пара. Распахнутое в ночи окно впускает в себя свет луны и звук соловьиной трели — иначе оно мертво. Рыбачьей лодке у песчаного берега необходима маленькая бухточка, чтобы вытащить нос на сушу и привязаться к дереву. Лодка и берег — это два пазла, живущие друг с другом, ласкающие друг друга, терпящие друг друга.
Всё, что нас окружает, — да и мы сами тоже! — по сути, есть пазлы, перемешанные в пространстве, вот в чём дело! Пазлы устроены биологически целесообразно: они имеют специальные органы, подобно мужским и женским гениталиям, — одни роскошно топорщатся, другие зазывно зияют. Вложение мужского в женское радует глаз и знаменует маленькую частную победу мировой гармонии над вселенским хаосом — вот такой звонкий пафос этой, с позволения сказать, детской забавы, открылся мне вдруг ясной летней ночью на берегу какого-то, теперь уже забытого, необыкновенно обыкновенного русского озера.
Чудесный и всегда неповторимый акт любви — сильное, но нежное ебание в самом высоком, языческом его смысле, запечатленном в восточном знаке гармонии «инь плюс янь», — таким я увидел слияние пазлов, одним из которых оказалось моё босоногое бисенё,
www.zubov.nеt
а другим — я сам, спустившийся к нему нежнокрылым серафимом.
Пазлы стыкуются, входя друг в друга, и расстыковываются, покидая друг друга; они соединяются на несколько счастливых мгновений, а затем опять разъединяются, потому что не могут существовать без постоянного движения. И что это, если не с_о_и_т_и_е — слияние и разъятие, чередующиеся между собой? У жизни нет лучшего способа продолжить себя — ебание есть замысел Божий, оно божественно.
Картинки и звуки, которые мы ловим, — тоже пазлы, просто их трудно потрогать; но они цепляют нас своими прекрасными выпуклостями, входят в нас, если мы хотим их впустить, и ласкают наши глаза и уши — эти пазлы добры. Иные пазлы злы — каламбур вполне содержателен: такие пазлы входят в нас, н_е_с_м_о_т_р_я на то, что мы не хотим их впускать, — тут налицо вторжение, которое мы воспринимаем как насилие.
Получается, пазлы разны. Но степень их доброты (или недоброты) оценена не конструктором — это оценка одних пазлов другими…
Картина мира, составленная из пазлов, прочно поселилась в моём сознании; у меня даже сложилась визуальная модель такого сознания, где извилины мозга цепляются одна за другую — совершают акт любви, находятся в состоянии ебания друг друга — подобно пресловутым пазлам. Хотя, почему пресловутым?
Пазл-картина всего сущего представлялась мне вполне конструктивной и исполненной неподдельной детской непосредственности. Немного смущало лишь то, что я повсеместно констатировал соития: одного с другим, другого с третьим и так далее…
В таком философическом бреду прошло некоторое время. Рискну даже попользоваться вконец замусоленным книжным штампом, чтобы уточнить: минули годы…
Однажды средь гор электронного хлама, с неимоверной быстротой заполняющего мой виртуальный почтовый ящик, я обнаружил живое человеческое письмо, написанное на ностальгически милом, каком-то ископаемом русском языке; буквально возникало ощущение, что его подлинник хранится в Британском музее, а мне прислан академический перевод со староанглийского, этакий образчик великосветской речи времён Пушкина и Лескова.
Письмо было из Ирландии. Его автор, аспирантка по русской филологии университета в Дублине, сообщала, что ищет эпистолярных контактов в России; она читала кое-что из моей прозы и предлагала виртуальное общение. Несмотря на крайний дефицит времени и неискоренимо-природную русскую лень, я согласился, оговорившись, что отвечать буду, возможно, с некоторыми задержками. Так завязалась наша дружба с ирландской девушкой по имени Онья — именно на такой транскрипции настаивала его обладательница.
Мы вели милейшую переписку и даже обменялись телефонами с целью наладить звуковой контакт, преследуя её фонетические интересы; кроме того, Онья собиралась приехать с визитами — у неё были друзья в нескольких городах нашей бескрайней и заснеженной…
Звонила она всегда глубокой ночью.
— Альоша, я могу надеяться, что вы не спите?
— Можете быть вполне уверены в этом, Онья. Я закрою глаза, когда первые лучи солнца позолотят кроны плакучих берёзок за моим окном…
— Вы остаётесь непокольебимым романтиком, мой милый друг. Но скажите прямодушно, я не отвлекаю вас от литьературного поприща?
— Разговор с вами, Онья, является именно таковым поприщем, причём, как ни одно другое из моих пристрастий…
— Вы мне льстьите, о, коварный Альоша!
— Стараюсь, насколько это возможно, о, прекрасная Онья!
— Я имею к вам русские филологические вопросы, как обычно…
— Как вы их только находите в вашем рыжеволосом королевстве! . .
— С помощью старого доброго элья, — он развязывает узлы на льюбых языках! Вчера я записала новую русскую поговорку: ЕБЛИВОЙ КОРОВЕ БОГ РОГОВ НЕ ДАЁТ.
— Ммм… Вы записали, видимо, не совсем точно, Онья… Бог не даёт рогов БОДЛИВОЙ корове! . .
— … потому что рогами бодаются, а не ебаются, так? . .
— В большинстве случаев именно так, Онья. Так что, вашей ебливой корове бог, по логике, должен не давать БЫКОВ.
— Прекрасно, Альоша! Я перепишу эту поговорку в новой редакции: ЕБЛИВОЙ КОРОВЕ БОГ БЫКОВ НЕ ДАЁТ. Так хорошо?
— Так вполне жизненно…
— Я буду ставить ваш копирайт, Альоша!
— Справедливее будет указать наше совместное авторство, причём на первом месте — вы, Онья! . .
Подобным беседам мы могли предаваться иногда до рассвета, и был даже случай, когда я, глянув вдаль, констатировал про себя: первые лучи солнца уже позолотили кроны плакучих берёзок за моим окном…
В конце мая она действительно приехала.
— Альоша, я уже наслаждаюсь московским гостеприимством в доме моей хорошьей подруги! — пропел из трубки знакомый голосок.
— Чаепитие в Мытищах? Пузатый самовар, румяные щёки, баранки с маком?
— Вы ясновидьящий, Альоша! О, я вас боюсь! Мы действительно пьём чай с баранками в Мытищах! Не хватает только самовара… Скоро приедет мой жьених, — я говорила вам, что выхожу замуж? Он русский, я вас скоро познакомлю! Мы сделаем большое свадьебное путешествие: Москва, Ярославль, Вологда, Санкт-Петьербург…
Должен признаться: уже в тот момент у меня внутри что-то ёкнуло. Но я не придал этому значения и не стал разбираться, что именно меня насторожило. Через пару дней она прислала по электронной почте несколько свадебных снимков. Онья не разочаровала своей внешностью — она оказалась тонкой нежной девочкой с большими зелёными глазами. Такие меня возбуждают.
Вглядевшись в лицо её избранника, я впал в транс. Это было моё бисенё!
Разбросанные там и тут пазлы снова складывались в единую картину, стремясь войти в зацепление. Или, возможно, ебание…